Бронзовый мальчик - Страница 42

К оглавлению

— Айда на пустырь! Там наши парни костер жгут, картошку испечем. Вовчик Ласкутин гитару принесет…

— Некогда мне.

Витька глянул через плечо Кинтеля в комнату:

— У вас чё, свет вырубили? Почему свечка?

— Колдую, — сумрачно сказал Кинтель. — Дух пра-прабабушки вызываю. Спиритизм называется. Слыхал?

— Не-а…

— Ну ладно, гуляй…

Витька, однако, не уходил.

— А корешок твой новый, он ничего… крутой пацан. Мы в субботу с Бусей подходим на перемене, спрашиваем: «Ну чё, труханул тогда?» А он: глупый, говорит, тебя-то, говорит, я мог носом в траву положить за секунду… А Буся, зараза, ржет. Я говорю: «Ты, пионер, наверно, малость того, да?» А Буся: «Спорим на рупь, что Витьку не положишь?» Он и говорит: «Ну спорим. Только ты, Витя, не обижайся, пожалуйста». Культурно так… Я ему: «Ты сам потом не обижайся…» А дальше ничего понять не смог: ка-ак меня крутануло! И лежу — рожей в лопухах…

«Ай да Салазкин!» — весело подумал Кинтель.

— Рубль-то Буся отдал?

— Да он не взял! Засмеялся, а тут как раз звонок…

— Ладно, гуляй, — опять сказал Кинтель. И вернулся в полумрак. «Ай да Салазкин…» Однако даже такой приятной мыслью не хотелось разбивать прежнее настроение. То самое, со свечой…

Кинтель, конечно, играл. Потому что, если здраво рассуждать, заниматься расшифровкой было гораздо удобнее при электричестве. Но хотелось загадочности. Того состояния души, когда она откликается на зов приключений.

Хорошо, что деда не было дома, он позвонил, что вернется поздно. Никто не мешал. Текла Войцеховна из полутьмы смотрела с портрета на праправнука строго и выжидательно. Стало даже немного… ну не то чтобы страшновато, а слегка «замирательно». И хорошо.

Кинтель подтянул к столу дедово скрипучее кресло, забрался в него с ногами. Положил на сукно снимок вверх оборотной стороной. И медленно, в соответствии с важностью момента, снял со шпеньков узорчатые пряжки «Устава».

Да, книга была у него. Потому что там, на улице, отец Салазкина сказал мягко, но решительно:

— А «Устав» ты, Даня, возьми себе домой. На несколько вечеров… Возьми, возьми, не спорь. Тайны надо разгадывать обязательно… Признаться, мне и самому любопытно. Поделишься, когда расшифруешь? Если, конечно, там нет семейного секрета, который нельзя разглашать…

— Поделюсь, — буркнул Кинтель. Он был тяжело смущен всем случившимся. А Салазкин, тот, наобо-рот, — чуть не пританцовывал от радости, что так хо-рошо закончился разговор с отцом.

Разговора этого Кинтель не слышал. Потому что Салазкин убежал навстречу отцу, встал перед ним, взял его за бока, запрокинул голову и заговорил негромко и быстро. Один раз оглянулся на Кинтеля. Профессор Денисов тоже на него посмотрел. А потом всё смотрел на сына, не перебивал его долгую и, кажется, сбивчивую речь… Дальше случилось неожиданное: отец взял Салаз-кина пятерней за макушку, мотнул его голову, взлохматил сыну волосы. Кинтель стоял поодаль, но видел это отлично.

Салазкин весело затряс головой, ухватил отца за рукав пиджака, повел к Кинтелю. Тот — глаза в асфальт. Потом поднял.

Профессор Денисов сказал дружелюбным басом:

— А я вас помню, молодой человек. На теплоходе встречались. Ну здравствуй…

— Здрасьте…

— Александр мой изложил все события…

— Вы его не ругайте, пожалуйста, — давясь от неловкости, попросил Кинтель.

Александр Михайлович жизнерадостно сообщил:

— А я уже отругал! За то, что вокруг простой ситуации нагородил столько сложностей… Ладно, пошли, добры молодцы… — Одной рукой ухватил он за плечо сына, другой — Кинтеля. Пришлось шагать.

Кинтель сбивчиво проговорил:

— Сань, ты книгу возьми, положи в сумку…

Здесь-то Санькин отец и сказал, что не надо.

…Конечно, профессор Денисов понимал, что Даня Рафалов чувствует себя неуютно. И потому бодро заговорил с сыном:

— Ты почему косолапишь, друг любезный?

— Он в эти дни второй раз ногу подворачивает, — излишне ворчливо объяснил Кинтель. — Врачу надо показать.

— Не надо, уже все в порядке! — Салазкин запрыгал на одной ноге, а другой, подвернутой, весело заболтал. — Пап, ты почему так неожиданно приехал? Я даже не поверил…

— Что поделаешь? В соседней усадьбе трое студентов слегли, какая-то непонятная болезнь… «картофельный синдром». Мои подопечные зароптали. А я что должен? Позвонил начальству: говорю, что за каждого отвечаю. Картошка — дело важное, а люди до-роже…

— У нас из-за этого сегодня тоже шум в школе был, — поделился Кинтель. — Хотели семиклассников послать. А ребята уперлись…

— Туда специальную комиссию посылать надо, а не ребят, — сказал Александр Михайлович.

Так подошли они к дому Кинтеля. Профессор предупредил:

— Только из квартиры книгу не выноси. Договорились? А то сам видишь, какие нынче времена и нравы… А потом принесете ее вдвоем с Саней. Двое — это гарантия.

Кинтель неловко кивнул. И глянул исподлобья на Салазкина: «Ты сказал отцу, почему я не хочу к вам заходить?» И Салазкин так же — взглядом — ответил: «Да. Я все сказал. А как иначе-то? Не обижайся…»

Кинтель не обижался. Он радовался, несмотря на все, что случилось в школе… А может, и хорошо, что случилось? Теперь больше ясности, больше прочности. И отец Салазкина вроде бы даже как союзник…

Первое число на обороте снимка было 18 18/15. Кинтель нашел восемнадцатую страницу, отсчитал сверху восемнадцатую строку. Начал считать буквы… Выпало на большую букву "К". Речь в строке шла про «велiкого Князя Iоанна Васiльевiча». При чем он тут, в «Морском уставе»? Ладно, потом разберемся… 23 10/18… Двадцать третья страница была с голландским текстом. Счет попал на "W". У Кинтеля стукнуло сердце. "W" — значит «вест». Намек на какие-то координаты!.. 35 4/10… Опять большое "W"!..